Повесть непогашенной интриги. Об одном детективе с именами подлинных исторических деятелей
То ли в горбачёвскую перестройку, то ли вовсе в хрущёвскую оттепель — нынче за давностью лет уже не упомню — узнал: отважный писатель Пильняк в «Повести непогашенной луны» разоблачил одно из несметного множества преступлений кррррровавого тирррррана™ Сталина — убийство великого красного командира Фрунзе путём ненужной хирургической операции — и за это разоблачение сам убит в рамках незаконных массовых репрессий. Саму повесть прочёл на рубеже тысячелетий: прямых обвинений в ней нет (да и не могли они появиться в советские времена, когда любые опубликованные, но так и не доказанные подозрения рассматривали как клевету и карали куда строже, нежели нынче), но намёки вполне прозрачны и довольно убедительны.
К стыду своему, лишь недавно — лет 5–7 назад — задумался: откуда вообще Борис Андреевич Вогау (Пильняк — псевдоним: как подсказывает Википедия, в детстве он жил в деревне, занимающейся в основном лесоразработками — на местном диалекте лесорубов именовали пильняками, а сами разработки пильнянками) узнал о злодейском замысле? Неужто кто-то из хирургов поделился с ним техническими тонкостями не менее злодейского осуществления? А может быть, анестезиолог за рюмкой чаю сообщил, как подбирал состав смеси хлороформа с эфиром (иных средств общего наркоза тогда не было), гарантированно убийственный для могучего организма героя гражданской войны?
Михаил Васильевич Фрунзе действительно умер 1925.10.31 после операции по поводу язвы желудка. Официальная версия — заражение крови — по меньшей мере сомнительна: правила хирургической антисептики были выработаны полувеком ранее и строго соблюдались практически во всех больницах мира, а уж в местах, где лечили членов правительства, и подавно. Похоже, верен немедленно разошедшийся слух: сердце покорителя белогвардейского Крыма и разбойничьей Средней Азии остановилось от воздействия хлороформа — индивидуальную непереносимость лекарств даже сейчас не умеют распознавать заблаговременно и надеются только на совершенствование методов реанимации, а тогда о ней вообще представления не имели.
Предположение же о сознательном убийстве возникло в связи с тем, что при операции выяснилось: язва уже зарубцевалась. Хирургическое вмешательство оказалось ненужным: хватило бы продолжения консервативных мер вроде диеты. Но тогдашняя медицинская техника была ещё не столь чувствительна, чтобы однозначно отличить рубец от активной — хотя и временно притихшей — язвы. Поэтому сам Фрунзе не раз писал жене — Софье Алексеевне Поповой (она была в Ялте, когда он лёг в больницу, и он считал невозможным возвращать её с лечения — она умерла уже в следующем году) — о своём желании прооперироваться и закрыть вопрос, а не гадать, сработает ли бомба замедленного действия в животе.
Выходит, смерть объясняется всего лишь неизбежной в медицине случайностью, а писатель просто, как сейчас говорят, прикололся не по делу?
Вряд ли. Повесть появилась на девятом году советской власти, когда уже все в стране понимали: надо либо базар фильтровать, либо за него отвечать. Вогау к тому времени успел поучаствовать и во множестве политических споров, изобильных в тогдашней писательской среде. Его не раз избивали увесистыми аргументами, да и сам он отвечал тем же. Если уж рискнул влезть в игры на высшем уровне (а Фрунзе 1924.06.02 стал кандидатом в члены политбюро ЦК, то есть одним из примерно десятка важнейших людей страны: обвиняемый же Иосиф Виссарионович Джугашвили был членом того же политбюро с 1919.03.25, то есть с момента его учреждения, а впервые попал в политбюро, временно созданное для руководства вооружённым восстанием, 1917.10.23), то не иначе как надеясь на полную личную безопасность. То есть, говоря опять же современным языком, у него была надёжная крыша.
Итак, попробуем поверить: если не сама смерть Фрунзе, то по меньшей мере повесть Вогау — часть какого-то серьёзного замысла. И попробуем его расшифровать, опираясь на заветы мастеров детектива и конспирологии.
Среди ключевых вопросов этих жанров — мотив деяния. Ещё в Риме учили: id fecit cui prodest — тот сделал, кому выгодно. Беспричинное маньячество случается несравненно реже корыстного замысла.
Правда, с нелёгкой руки и кривого языка Никиты Сергеевича Хрущёва неполживым рукопожатцам положено считать: кррррровавый тиррррран™ Сталин как раз и был маньяком, истребляющим людей просто по вкусу и усмотрению, без особого повода, не говоря уж о причине. Но сам преемник называл вполне основательный со своей точки зрения мотив действий предшественника: мол, тот так боялся за свою власть, что уничтожал любого, кто мог хотя бы в отдалённой перспективе заменить его.
В этом смысле Фрунзе вряд ли мог представлять для Джугашвили хоть малейшую угрозу. Конечно, он был видным партийным и военным деятелем. Руководил, в частности, сокрушением Колчака, Врангеля, эмира Бухары, а после Гражданской войны — глубокой реформой вооружённых сил. Но у самого Джугашвили тоже хватало военных заслуг. Обороной Царицына — ключевого транспортного узла снабжения центра России зерном с Северного Кавказа — он руководил почти год, причём очень успешно: город пал лишь через несколько месяцев после того, как единственного в нашей истории народного комиссара по делам национальностей (1917.11.08–1923.07.07) и второго народного комиссара государственного контроля (1919.03.30–1920.02.07 — затем он стал первым народным комиссаром рабоче-крестьянской инспекции) и прочая, и прочая, и прочая… перебросили на другой — в тот момент не менее важный — фронт гражданской войны. В польской кампании 1920-го года он был комиссаром Юго-Западного фронта (при командующем фронтом Александре Ильиче Егорове — полковнике российской императорской армии, а впоследствии одном из первых пятерых маршалов Советского Союза) и не поддержал план командующего Западным фронтом Михаила Николаевича Тухачевского (в имперское время подпоручика, также одного из первой маршальской пятёрки), не учитывающий проблемы снабжения войск (почти всю Первую Мировую войну Тухачевский пробыл в немецком плену, так что с трудностями снабжения не сталкивался) и в силу этого закономерно завершившийся провалом. По партийной же части заслуги Джугашвили были неоспоримо выше заслуг Фрунзе.
Правда, в тогдашней партии спорили, не обращая особого внимания на чины, звания и опыт. Но ни единый документ, ни единый мемуар не сохранил каких бы то ни было следов споров Джугашвили с Фрунзе. Наоборот: в тех немногих случаях, когда они участвовали в одной и той же политической дискуссии, оба оказывались на одной стороне. Конечно, кровавая гэбня могла съесть все свидетельства противоречий. Но даже сам Хрущёв не сподобился хотя бы в мемуарах сочинить хоть одно правдоподобное разногласие. Между тем со многими другими членами и кандидатами в члены политбюро Джугашвили спорил часто и подолгу. Уж если организовать медицинское убийство — то кого-то из них. Возможностей хватало: были у них болезни похуже язвы желудка.
Итак, Иосиф Виссарионович Джугашвили — вряд ли организатор интриг вокруг Михаила Васильевича Фрунзе: не видно у него для этого ни причины, ни хотя бы повода. Зато в устранении второго народного комиссара по военным и морским делам (с 1925.01.25) и второго же председателя революционного военного совета (с 1925.01.26) вряд ли не был заинтересован первый обладатель указанных постов — Лейба Давидович Бронштейн.
Строго говоря, хронология его военной карьеры многоступенчатая. РВС он возглавлял с 1918.09.06. НКВМД — с 1923.07.06. До того — 1918.03.14 — стал вторым — после Николая Ильича Подвойского — народным комиссаром по военным делам. Морскими силами страны до него успели поруководить (по Википедии, с пересчётом юлианских дат в григорианские): Павел Ефимович Дыбенко 1917.11.08–1918.03.15; Модест Васильевич Иванов 1917.11.21–1918.02.08; Василий Михайлович Альтфатер 1918.04.10–1919.01.22; Евгений Андреевич Беренс 1919.04.24–1920.02.05; Александр Васильевич Немитц 1920.02.05–1921.11.22; Эдуард Самуилович Панцержанский 1921.11.22–1924.12.09.
Но эти подробности тогда вряд ли кого-то интересовали. Именно Бронштейн, а не Подвойский, стал организатором преобразования разрозненных отрядов Красной гвардии в Рабоче-Крестьянскую Красную армию. Именно Бронштейн добился армейской дисциплины всеми средствами — от пламенных речей до заимствованной из древнеримского опыта казни каждого десятого в строю провинившейся воинской части. Именно Бронштейн привлёк в новые вооружённые силы более половины офицеров и генералов имперского времени и обеспечил верность большей их части заложничеством родных и близких.
Кстати, Бронштейн остро ругал Джугашвили во время обороны Царицына как раз за то, что в городе раскрыли большой заговор военных специалистов: в Москву нажаловались, что немалая часть арестованных не причастна к интригам. В этом убедилось в конце концов и следствие, проведенное по приказу Джугашвили столь тщательно, сколь возможно в разгар войны. Но ещё до того, как большинство арестованных вернулось на свободу, конфликт успел выплеснуться не только на стол заседаний политбюро, но и на трибуну съезда партии. С конца 1980-х антисоветские пропагандисты старательно рекламируют всё, что тогда Бронштейн говорил о Джугашвили, да ещё и фантазируют о Царицыне в меру собственного незнания военного дела и отечественной истории.
Сейчас уже мало кто помнит, что Павел Григорьевич Горинштейн в припеве песни «Белая армия, чёрный барон» на музыку Самуила Яковлевича Покрасса первоначально написал не
Так пусть же Красная
сжимает властно
свой штык мозолистой рукой
и все должны мы
неудержимо
идти в последний смертный бой!
а
Так пусть же Красная
сжимает властно
свой штык мозолистой рукой!
С отрядом флотским
товарищ Троцкий
нас поведёт в последний бой.
Эта слава была вполне заслуженной. Конечно, обширный исторический опыт убеждает: не окажись Лейба Давидович в нужное время в нужном месте, у революции скорее всего нашлись бы и другие военные вожди, не хуже (а возможно, и получше — сейчас уже не проверить). Но и этот справился прекрасно.
Увы, никакие прошлые заслуги не искупают будущие грехи. Создателя победоносной армии отстранили от руководства ею через три года после завершения Гражданской войны вовсе не потому, что прочие члены политбюро завидовали его славе. Просто в мирное время вышли на первый план сложности, не имевшие особого значения перед лицом общего грозного врага.
Ещё задолго до революции Лейба Давидович прославился метаниями по всему обширному спектру вариаций на тему социал-демократии. Его постоянный оппонент Владимир Ильич Ульянов, слывший среди революционеров злоязычным (как бабелевский Мендель Крик слыл среди биндюжников грубияном), прозвал его политической проституткой как раз за размах этих метаний.
Что забавно — куда бы ни бросало Бронштейна, он умел обосновать очередной поворот блистательно революционными текстами, доказывая, что как раз избранное направление позволяет достичь победы пролетарского дела в кратчайший возможный срок. Поэтому вокруг него неизменно накапливались те, кто хотел всего, сразу и любой ценой (как я уже не раз говорил, любую цену всегда платят из чужого кармана). Даже после его ликвидации 1940.08.21 его идеи по сей день привлекают людей именно такого склада. В частности, новые консерваторы, определявшие политику Соединённых Государств Америки при обоих президентах Бушах и способные действовать исключительно нахрапом, в юности были убеждёнными троцкистами.
Замечу: убить Лейбу Давидовича пришлось потому, что с началом Второй Мировой войны он стал естественным кандидатом на пост главы правительства в изгнании — незаменимого инструмента политического давления (в ходе войны за отдаление финской границы от Ленинграда изрядное воздействие на Хельсинки оказал сам факт формирования в Териоки правительства Финляндской Демократической Республики под руководством Отто Вильгельмовича Куусинена). Его сперва предупредили. 1940.05.24 группа ветеранов Гражданской войны в Испании (где троцкисты несколько раз пытались захватить власть прямо по ходу боевых действий, чем изрядно разозлили остальных республиканцев), руководимая уже тогда прославленным художником Хосе де Хесус (он подписывался «Давид») Сиприановичем Альфаро Сикейросом, вломилась в занимаемый Бронштейном дом в Койоакане — пригороде Мехико. Опытные бойцы вбежали в спальню, изрешетили из пистолет-пулемётов стены и шкафы, но не выпустили ни единой пули под кровать, где прятался Бронштейн с женой Натальей Ивановной Седовой и одним из внуков. Предупреждению он, похоже, не внял: интриги с его участием продолжались до самой его смерти.
Если Лейба Давидович был так популярен и влиятелен через 11 лет после высылки из СССР, можно представить, каков был его вес сразу после Гражданской войны, а особенно в вооружённых силах. Каждое слово высшего военачальника страны воспринималось как прямое руководство к действию. А слова из него рвались примерно те же, что и в разгар самой войны.
На заре советской власти ко всем предсказаниям Карла Хайнриховича Маркса и Фридриха Фридриховича Энгельса относились очень серьёзно. В частности, искренне верили: в глобализованном (уже тогда это понятие было модно) мире условия для революции созревают повсюду одновременно. Революционная вспышка в отсталой России воспринималась как первая искра мирового пожара. Воины шли в бой под лозунгами единства пролетариата и неизбежности всеобщего счастья. Но война окончилась, а мировая революция так и не случилась. Пришлось решать, что делать дальше.
Согласно марксистской теории, социалистическая революция не может победить только в одной стране: мир капитала объединится против неё и рано или поздно задавит. Это предсказание вроде бы сбылось в эпоху перестройки. Но тогда сложилось очень неблагоприятное для нас стечение множества внешних и внутренних обстоятельств. Подробный его анализ идёт уже много лет, и похоже, что даже тогда было возможно спасти и страну, и социализм. Теория указывает на серьёзную угрозу, но не на неизбежный крах.
Тогда же опасность всемирного нападения рассматривалась как весьма актуальная. Не говоря уж ни о чём прочем, несколько советских республик в Германии оказались задавлены центральным правительством (тогдашний министр обороны социал-демократ Густав Карлович Носке вошёл в историю словами «Пожалуй, кто-то же должен быть кровавой собакой! Я не страшусь ответственности»), а Венгерскую советскую республику разгромила совместная интервенция соседей — Румынии с Чехословакией — по решению Совета Антанты.
Бронштейн предложил простейший выход из положения. Советские республики в соседних странах задавили потому, что мы не смогли вовремя их поддержать. Значит, надо скорее прорваться туда — и народ вновь восстанет против угнетателей. Революция, поддержанная войсками, станет действительно мировой. А чтобы Антанта не смогла вмешаться — надо ударить по слабым её местам. Индия неподалёку, отношения с Афганистаном неплохи (туда не раз вторгались британцы, так что местные племена помогут любому, кто против Британии) — надо начать с похода туда.
Коллеги смотрели на дело реалистичнее. Боевую мощь СССР показали провал польской кампании (при том, что предыдущая победа поляков над русскими случилась ещё в XVII веке), безнаказанный захват Бессарабии Румынией и регулярные вторжения финнов в Карелию. Наша слабость, кстати, сохранилась надолго: до конца 1920-х годов Польша считалась серьёзной угрозой для СССР, а до середины 1930-х все заинтересованные стороны считали опасным для нас тогдашний союз Польши с Румынией. Значит, военные подвиги надо отложить на отдалённое будущее, а пока искать другие варианты. Даже председатель исполнительного комитета коммунистического интернационала Овсей Гершон Аронович Радомысльский — Григорий Евсеевич Зиновьев — не считал возможным экспорт революции на штыках: он предпочитал культивировать коммунистические партии, а при случае поддерживать подготовленные ими восстания, но не вмешиваться открыто, дабы не довести до явных конфликтов.
Мир, истощённый Первой Мировой войной, не горел желанием затевать новые сражения — потому и в ходе Гражданской войны иностранные контингенты на нашей территории оказались очень малы и ушли при первых же признаках неповиновения. Но призывы Бронштейна к экспансии могли изменить общественное мнение: обороняться от внешней угрозы готовы даже те, кто резко возражает против нападения на других. Он стал опасен для страны.
Между тем в командном составе вооружённых сил слова главы этих сил находили весьма сочувственный отклик. Победители вообще склонны переоценивать свои возможности. В данном же случае командиры ещё и убедились в волшебной силе прогрессивных идей. Как французы, воодушевлённые обещанием свободы, равенства и братства, на рубеже XVIII–XIX веков громили всю Европу, так и красноармейцы, вдохновлённые предстоящей работой на себя, без эксплуататоров, легко давили противостоящие им войска непредрешенцев (тех, кто считал возможным определение государственного и экономического устройства страны только через учредительное собрание и не признавал ни за кем права предрешать его результат). Осечку в Польше командиры рассматривали как досадную случайность, порождённую неопытностью руководителя Западного фронта. И были уверены: теперь опыта хватит. А роль хозяйственных ресурсов они чаще всего недооценивали. Даже те, кто прошёл через снарядный голод 1915-го года, полагали: уж теперь-то, после развития военной промышленности в 1916-м, для победы найдётся всё нужное.
В 1937–8-м годах высокопоставленных военных, отданных под следствие, чаще всего обвиняли в троцкизме. Формально это было правильно: почти все они сделали ключевую часть своей карьеры именно под командованием Бронштейна, он их поднимал и швырял, казнил и миловал.
Казнил, кстати, зачастую в буквальном смысле. Так, создатель и командир Второй Конной армии Филипп Кузьмич Миронов убит часовым во дворе Бутырской тюрьмы, куда попал по явно ложному обвинению, причём многие историки полагают, что распоряжение о бессудной казни отдал именно Бронштейн.
Но слова о троцкизме военных верны и по сути. Стремление получить всё, сразу и любой ценой естественно в боевых условиях. Поэтому военное командование СССР неизбежно тяготело к решениям в троцкистском стиле — даже когда сам Лейба Давидович Бронштейн вовсе не поддерживал эти решения. В то же время конкретная обстановка далеко не всегда способствует такому стремлению, а зачастую попытка осуществить его оказывается пагубна. Поэтому троцкизм опасен для страны в целом и её вооружённых сил в частности.
Понятно, отставка Бронтейна вызвала недовольство высших военачальников не только потому, что на его место пришёл Фрунзе, представляющийся им не высшим, а всего лишь равным: при всех его общеизвестных успехах в ходе Гражданской войны некоторые другие командиры совершили не меньше. Важно было ещё и то, что стиль деятельности Фрунзе, уже известный по его пребыванию на посту заместителя Бронштейна (с 1924.03.14) и по совместительству начальника Штаба РККА и Военной академии (с апреля 1924-го), куда меньше стиля Бронштейна соответствовал пожеланиям подчинённых. Да и военная реформа Фрунзе, включающая сокращение армии вдесятеро (с пяти миллионов, непосильных в мирное время, до полумиллиона) и перевод значительной её части на милиционный формат (с трёхмесячным призывом и последующей месячной переподготовкой раз в несколько лет), ущемила интересы большей части командного состава.
Не могу однозначно утверждать, что хоть один из героев Гражданской войны желал новому народному комиссару смерти. И уж тем более трудно представить, что кто-то из военных — при всём их весе в тогдашнем обществе — добился от медиков измены клятве Гиппократа, дабы приблизить эту смерть. Но уж когда она приключилась, естественным было намерение использовать её в интересах армии — как понимали эти интересы многие герои.
На смену Михаилу Васильевичу Фрунзе пришёл 1925.11.06 Климент Ефремович Ворошилов — впоследствии также один из первой пятёрки маршалов, но на момент назначения, по мнению многих своих подчинённых, вообще не командир, а комиссар. Правда, Александр Николаевич Линовский (Поморский) в «Дальневосточной песне» на музыку Бориса Андреевича Шихова написал:
Нам не забыть стальной и грозной силы,
когда дышала гибелью земля,
когда луганский слесарь Ворошилов
водил полки по скошенным полям.
И это в значительной мере соответствовало действительности. В марте 1918-го Ворошилов создал из рабочих добровольцев и возглавил Первый Луганский социалистический отряд, оборонявший Харьков от немцев. Затем командовал Царицынской группой войск (где впервые сотрудничал с Джугашвили). Побывал и на других командных постах. Но всё же известнейшая часть его деятельности в Гражданской войне связана с Первой Конной армией: командовал ею Семён Михайлович Будённый, а Ворошилов был членом её Реввоенсовета.
В России — в отличие от многих других великих держав — высшим военачальником практически всегда был кадровый военный. Подчиняться политическому назначенцу считали ниже своего достоинства даже те, кто до революции был студентом, как Иона Эммануилович Якир, или токарем, как Юозас Михайлович Варейкис. Естественно, кто-то из заслуженных командиров мог решить: если скомпрометировать тех, кто из всех возможных кандидатов выбрал Ворошилова, появится надежда на возвращение любимого военными Бронштейна.
По сей день российские интеллигенты, обнаруживая при первой встрече между собою общих знакомых, обычно шутят: «не мир тесен, а прослойка узка». Во времена описываемых событий эта прослойка была ещё несравненно тоньше. Борис Андреевич Вогау несомненно не раз оказывался в одной компании со многими военачальниками. Так что сейчас уже и не угадать, кто из них мог подсказать популярному писателю идею «Повести непогашенной луны». Но сам он вполне мог не только увлечься стремлением описать замысел, сопоставимый со средневековыми интригами, но и поверить намёку: если политики обидятся — военные прикроют. Да и действительно прикрыли: хотя книгу изъяли из продажи через пару дней, писатель отделался бурными спорами.
Вовсе не исключаю, что испытанный опыт взаимодействия с военными автор счёл приятным, полезным и заслуживающим повторения. А может быть, его в 1930-е опять использовали втёмную — не разъясняя ему целей очередной интриги, куда его вовлекали. Но судя по появлению повести, арест 1937.10.28 мог иметь под собою некоторые основания. А то, что 1938.04.21 Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к смертной казни (и по действовавшему тогда закону приговор привели в исполнение в тот же день) по обвинению не в заговоре, а в шпионаже в пользу Японии, где он успел побывать (и даже написал о стране книгу «Корни японского солнца»), можно объяснить нежеланием власти показывать полный размах противоречий между группами, придерживающимися разных взглядов на целесообразный путь движения страны: куда проще рассуждать о злодейских замыслов внешних врагов, чем объяснять причины превращения добросовестных единомышленников во врагов внутренних.
Всё вышеописанное, конечно, всего лишь предположения. Но на мой взгляд, они куда правдоподобнее предположений о всемогущем интригане, бестрепетно отправляющем на смерть человека, ничем ему не опасного и ни в чём не повинного, просто из желания уничтожить всех, кто не хуже его самого.
Информация